Танька выходит из лаборатории, толкая плечом дверь, и кивает на входе охраннику, который оставляет пометку в журнале и вешает ее рабочий ключ на стенд у себя за спиной. Она захлопывает пальто руками, борясь с порывом сентябрьского ветра и шарит руками по карманам, выискивая злосчастную пачку сигарет, но находит только опустевшую обертку и зло ругается, вытаскивая ключи от лады и вырубая сигнализацию.

Обычно она покупает Marlboro блоками и оставляет себе нычки, как белка, в каждом укромном месте; в куртках на все сезоны, в бардачке машины, в рабочем столе и даже в багажнике, если вдруг память подведет ее, а потому, она ныряет в холодный кожаный салон, врубает свет под головой и, чертыхаясь, роется в выпадающем ящике на переднем сиденье автомобиля.

Танька не выходила покурить уже пять с половиной часов и ее немного ломало; от напряженной работы, раздражения и подступающей осени, как и любого психа без острых симптомов.

–  Сука, сука, сука! – Шипит она сквозь зубы, раскрывая початые, но пустые упаковки. Руки ее скользят по сиденьям, по боковым укромным углам, и, когда она заглядывает на пассажирское место, то находит одну-единственную сигарету, затесавшуюся между складами кожаных кресел. По привычке она резко дует в фильтр, втягивает аромат табака, поднося сигарету под нос, а потом нетерпеливо зажигает ее дрожащими нервными пальцами.

Первый глубокий вдох и Танька откидывает голову назад, блаженно закрывая глаза и укладывая руки на руль, а ноги упирая в педали многострадальной тачки. Это было похоже на долгожданный оргазм, но только в тысячу раз лучше.

Звученко не любила такие дни. Долгие, тошные, полные работы; грязной работы, на которую ее подписывали без ее ведома. Танька не могла сказать нет, потому что говорить Змееву «нет» не учили еще ни в одном институте, ни в одной школе жизни, да и голова Таньке была еще нужна на плечах, а если когда-нибудь она решит с ней расстаться, то точно откажется выполнять какой-нибудь очередной сумасбродный, психически нездоровый, но научно-прогрессивный приказ.

Сегодня было много крови, много криков и много боли; и Танька благодарила всех богов, что это она нанята причинять другим страданиям, и это не ее место за стеклом подпольной лаборатории внутри БОЛОТО. Какое, блять, счастье.

Танька поворачивает ключ зажигания и лада урчит в ответ, как голодная тигрица; Звученко оглаживает свою машину бережно и ласково, как лучшую в мире любовницу и едва не припадает губами к рулю, молясь на нее, как на божий лик. У нее истерически дергается глаз и сводит пальцы на левой руке, а потому пепел сыпется ей на джинсы, и она неосторожно сбрасывает его с себя, когда вновь делает затяжку.

Она хочет прийти домой и расслабиться. Набрать ванну, открыть бутылку текилы и покурить, пялясь в экран телефона, смотря смешные Тик-Токи. Танька выезжает с парковочного места, и, набравшись терпения, катит домой, чтобы, наконец, отдохнуть.

Когда она выходит из машины, то выгребает вместе с собой и оставленный мусор. Танька – педант; она работает чисто и предпочитает, чтобы чистота сопровождала ее везде. Она раскладывает вещи по полкам по цветам и сезонам, ведет календари и заметки, строго следуя их пунктам, пользуется дезинфицирующими средствами, ходит на плановые осмотры врачей раз в три месяца и трахается только с резинкой. Звученко может казаться беспорядочной бестией, но она приходит туда, где хаос, чтобы навести свои порядки; и так было всегда.

Она поднимается на лифте, нетерпеливо суча ногой по плинтусам, ощущая невыразимую потребность оказаться, наконец, дома. Ее немного колотит и потрясывает, но она терпит, закусывая губы и теребя связку ключей в кармане черного пальто. Когда она подходит к своей двери, то на секунду останавливается, поднося ключ к замочной скважине. Дверь оказывается внезапно открытой; и Танька не могла просто забыть ее закрыть, нет, она всегда дергает ручку, чтобы удостовериться.

Танька лезет в карман и достает выкидной нож, зажимает его в руке, и тихо толкает дверь ногой, пропуская внутрь коридора свет желтоватых ламп.

Звученко делает шаг вперед и останавливается. Из кухни льется свет, шумит открытый кран в ванной, рычат затихшие колонки…

На полу, повсюду, куда касается ее глаз – разбитое стекло. Она видит отлетевшее горлышко бутылки вискаря, блестящую крошку, тянущуюся по кафелю до ванной, капли крови, стремительно высыхающие и липкие. Танька сглатывает, обращая внимание на раскиданные мужские кроссовки. Рыжая уже видела эти кроссовки; даже у себя дома.

Не разуваясь, Таня проходит на кухню и видит свежую вмятину на столе; ее глаз начинает дергаться сильнее и дрожь становится ощутимо неприятной. Она долбит ладонью по языку крана, выключая воду и шумно топает до ванны.

В раковине кровавые разводы, на свежих полотенцах – кровь и пепел. Краем глаза она замечает свое отражение в зеркале; она злая и красная, и желваки гуляют под кожей, будто готовые ломать кости челюстями.

Танька опускает взгляд ниже и видит то, что видеть бы не хотела никогда. На ее новом коврике, рядом с только вымытым до скрипа унитазом, расплывается лужа рвоты. Плохо переваренный ужин, желчь и алкоголь стекают по стульчаку, мимо срамной дыры, прямо на мраморную плитку.

Она могла бы стерпеть все что угодно, но не это.

– АХ ТЫ Ж ЕБАННАЯ ТВАРЬ! – Орет Таня и пинком открывая дверь в ванную, мчит по горячим следам в комнату. На ее глаженных простынях, облеванный, грязный, как помойная свинья, спит в своем алкогольном забытье, Богдан Бессмертный. Его липкая, кровавая слюна стекает на угол японского хлопка, и Таня багровеет, пытаясь заставить себя дышать.

– ТЫ ЧТО ТАМ СОВСЕХ АХУЕЛ ПСИНА?! – Звученко хватает мужчину за волосы и плечо, стаскивая его одним рывком с кровати – прямо на разлитый виски. – СМЕРТЬ СВОЮ ИЩЕШЬ ЧЕРТ ОПУЩЕННЫЙ?! ОПУЩЕНЕЦ! ОПУЩЕНЕЦ ЕБАННЫЙ!

Таньку колотит. Она смотрит на идеально-белое тело Богдана, на серебряные волосы, похожие на расплавленный металл в остывшем тигле; смотрит, смотрит, смотрит – и глаза ее пожирают каждую пядь его кожи, похожей на гладкий мрамор.
Ее мутит от порыва добить его пьяное тело; надтреснуть шейные позвонки, взяться за кухонный тесак и кромсать, кромсать, кромсать, пока голова не станет брелоком к топорищу. Ее штормит от порыва прижать его к себе, вцепиться пальцами между ребер, уткнуться носом в шею и целовать его затылок с безобразной нежностью.

Звученко остро хочется затянуться сигаретным дымом, чтобы у нее перестали дрожать руки и дергаться глаз, но она смотрит, как Богдан валится на пол, как с хрустом ему под лопатки впиваются осколки плотного бутылочного стекла. У нее дрожит искривленный рот и в глотке застрял гортанный вой; то ли ненависти, то ли отчаяния.

Богдан обезоружил ее в очередной раз; ввалился в квартиру, изуродовал все то, что ей дорого и укромно, разворошил палками осиный улей, а теперь шлепал беззаботно и пьяно босыми ступнями по полу, превращая ее ярость в ничто. Она так слепо и часто доверяла ему, позволила держать в руках свое нутро, а он, гондон, умудрялся срать не столь мимо толчка, сколь в душу. И Таня багровела, сжимая и разжимая кулаки в приступах бессильной тупой ярости, подтачивающей трезвость рассудка.

Это была ее крепость, ее Камелот – и Бессмертный разрушил его, оставив один остов да пепелище. Все, к чему он прикасался, превращалось в руины; и Тане становилось горько до подступающих предательских слез; у Таньки сохнут глаза, и она смаргивает, надеясь, что разревется и назад дороги уже не будет, но под веками гуляет песок и осколки бутылочного стекла.

Звученко кричит что-то еще; просто в воздух, раздирая глотку до хрипа. Ходит по квартире, пиная носками сапог осколки, сбрасывает с полок вещи и рычит, готовая доломать то, что уже и так сломано. Хрупкие статуэтки, флаконы духов, все это бьется с характерным треском, превращая квартиру в место сражения.

«что ты от меня хочешь, урод ебанный?»

Звученко кривится и оскал разрезает ее лицо на две половины.

«что тебе от меня нужно, ублюдок?»

Богдан выходит из ванны вальяжно и царски, опирается едва-едва о стены; обходит Таню так, будто это она ворвалась к нему. Он кажется невозмутимым и это злит Таню до зубовного скрежета.

Звученко перехватывает его за шиворот растянутой футболки с ac\dc, и, заламывая тащит к балкону. Она толкает его и мутузит, будто бы он ничего не весит, будто бы в нем не рельеф и мышцы, а пух и перья. Танька открывает балкон и выталкивает его к перилам, зажимает его между собой и пропастью, раздвигая коленом ноги, упираясь шершавой тканью джинсов в пах. Одной рукой она держит его за горло, второй впивается в локоть.

– Как ты меня заебал. – Танька выплевывает слова вместе с капельками крови из прокусанных щек. – Я тебя ненавижу. Ненавижу всем блядским сердцем.

«я хочу, чтобы ты страдал, как страдала я»

Танька вжимается в него сильнее, наклоняясь к его уху, нежно обжигая дыханием мочку и висок.

– Я хочу сбросить тебя вниз и смотреть, как ты будешь мучиться, пока твое тело будет содрогаться в конвульсиях, пытаясь регенерировать.

Танька толкает его от себя, продолжая вжимать в перекладину.

«если я не могу разбить тебе сердце, я разобью тебе ебало»

– И жрать ты будешь собственные зубы. – Танька хищно щурится, а потом опускает его и делает несколько шагов назад. Дрожащие, онемевшие пальцы перебирают сигареты и еле-еле поджигают сраную zippo.

– Почему ты просто не можешь съебать из моей жизни?

Строго говоря, более серьезных отношений, чем с Богданом у Таньки никогда не было. Влюбленности были слишком короткими, попытки встречаться – провальными; партнеры сбегали от ее темперамента, а она стремительно теряла интерес к опостылевшим ей пустышкам, чертовски похожим на людей.
Она нашла в Бессмертном что-то, что откликалось на него всем естеством; это не было похоже на пресловутых «бабочек в животе» или любовь с первого взгляда, отнюдь. Танька думала, что пустила этого мудака в свою квартиру, а в итоге он занял ее сердце. Ванильная, мать его, хуета.

Она смотрела на него с болью, которую сложно было передать словами. Хотела что-то ответить на его острые фразы, вдыхала внутрь себя горький дым, открывала рот, а потом вновь затягивалась сигаретой и продолжала молчать. Строго говоря, Богдан был прав; Танька не хотела, чтобы он уходил.

Звученко жадно пыталась украсть его у мира, выдрать с корнем, присвоить себе и не расставаться с ним, пока сама смерть не разлучит их; а чертов Богдан, оказалось, мать его, приручил костлявую, как домашнюю псину. И это было до безобразия смешно; так, что Танька хмыкнула в сигарету, едва-едва не откусив фильтр.

Танька берет наполненную до краев хрустальную пепельницу и тычет в край толстого стекла бычком, пытаясь приткнуть кусок пластика между кладбищем выкуренных сигарет. У нее выходит, но не с первого раза; Богдан льнет к не, хватает за рукав – и она машинально дергается, будто хочет оттолкнуть его, но не делает этого. Снова.

Богдан до неприличия хорошо целуется; и с привкусом крови Звученко кажется, что поцелуи становятся слаще. Она безапелляционно просовывает язык ему в рот, ласкает изнутри, а потом хватает его пальцами за лицо. Еще чуть-чуть – и ногти вопьются ему под кожу; еще чуть-чуть – и она снимет с него скальп на живую.

– Я ненавижу тебя. – Шепчет Танька ему в губы и отступает от мужчины к балконной двери, кивая в сторону комнаты. Ей не хочется смотреть на бардак, потому она выжидающе сверлит взглядом Бессмертного, а следом – и его спину, полную быстро рассасывающихся синяков и стеклянной крошки. Она видит, как блестят в свете лампочек стеклянные углы, прорезавшие ткань, и даже таким он походил на произведение искусства.

Танька заходит в комнату следом, а потом шумно ищет в тумбочке пинцет и опасную бритву; и пока тот пинает разбросанные шмотки и ищет свою одежду, Звученко задирает ему футболку и прижимает убийцу лбом к дверце шкафа.

– Стой смирно, – на языке вертится «уебок», – Богдан. – Она начинает с самых крупных осколков. Вытаскивает резко и быстро, пока регенерирующая плоть обхватывает инородный предмет; когда дело доходит до мелкой крошки, она берется за лезвие и вспарывает свежую розоватую кожу острым углом.
Танька складывает все осколки на одну из своих рубашек, которую Богдан уже успел изгадить; сворачивает ткань и брезгливо морщится, когда ботинок в очередной раз погружается в золотистую бурду из крови и выпивки. Таня страстно хочет думать, что этот пидорас действительно разлил бухло, а не ссал на пол.

– Собирайся. Мы уходим. – Безапелляционно грохочет Танюха, доставая из кармана телефон. Она что-то усердно печатает, вбивая слова по экрану смартфона, а потом презрительно окидывает взглядом квартиру. И набирает еще немного текста.

– Давай, блять, уебывай, дестроер хуев. – Таня поднимает взгляд на Богдана и вскидывает бровь. – Ты что, думаешь я в этом свинарнике спать лягу? – Звученко идет к выходу из квартиры и в коридоре находит куртку Бессмертного; шарясь по карманам, нащупывает и его телефон тоже. – Сними нам номер. – Она кривится, будто Богдан предложил ей навернуть говна лопатой, но кидает Богдану телефон; поймает или нет, ей строго говоря, похуй. – Только, блядь, не какой-нибудь клоповник, типа того из которого ты вылез.

Танька привыкла командовать; у нее хорошо это получалось. На работе, в группе, дома и даже в незнакомых компаниях, она привыкла брать все в свои руки, потому что знает, как будет лучше. Это выбито у нее на подкорке, она несет эту уверенность, подобно тяжелому венцу из чистого вольфрама; она привыкла сомневаться в других, но в себе – непозволительная роскошь.

Богдан зажимает Звученко у двери, и она пихает его в бок, чтобы он уебывал из квартиры; Танька глупо улыбается, оставляя ему смазанный поцелуй на щеке. Богдан зажимает Таньку в лифте, и она откидывает голову назад, подставляя шею и сует руку ему в растянутые на поясе джинсы; ремень он опять оставил валяться где-то в квартире. Рыжая жмурится от удовольствия, глухо и шумно выдыхая.

На улице она задумчиво смотрит на ладу, а потом на Бессмертного, вытягивающего из кармана помятую дешевую сигарету. Танька взвешивает все за и против, и молчаливо кивает сама себе; они поедут на ее тачке, конечно же. Никто не водит так пиздато, как водит Таня; она вообще много что делает ахуенно.

Танька подходит к Богдану и подтягивает его к себе за куртку, цепляя из рта сигарету и делая затяжку; не думая долго, целует его, позволяя насладиться собой и дымовым пузырем у нее во рту. Она ласкает и сосет его язык, покусывает его нижнюю губу и снова делает затяжку, чтобы потом вложить сигарету ему между пальцами.

– Если ты хочешь меня трахнуть, то мы поедем в отель. – Танька достает ключи от машины и направляется в сторону своей малиновой пузотерки. – Если тебе нужен бесплатный клининг на всю ночь, то я готова метнуться в твой клоповник и пидорить его до самого утра, – Звученко открывает дверь лады и кивает Богдану, чтобы тот уселся на соседнем кресле. – а тебе останется только пить, плакать и дрочить. – Осенью у Таньки обострение и маниакальная фаза.

Рычит мотор, и Танька крутит баранку, выезжая с парковочного места. Она тянется к Богдану через коробку передач и роется в его карманах, как своих; ей нужен его телефон, чтобы посмотреть адрес. Смартфон на пароле, и она молча тычет ему в лицо экраном, непрозрачно намекая на то, чтобы он включил чертов навигатор.

– Закажем. – Танька задумчиво трет пальцами лоб, пока горит красный на светофоре. – В бардачке, кстати, экстази. – Она ухмыляется, косо поглядывая на Бессмертного. – Только не перебарщивай. Это – улет, просто высший сорт. – Звученко ухмыляется; если Богдан скажет, что это пушка, то партия действительно вышла что надо. – Не то дерьмо, что тебе подкидывают в клубах. – Танька гордится своей работой до невозможности и не упустит шанса похвастаться.

<…> Когда они заходят в номер, Танька придирчиво оглядывает помещение; лицо ее кривится, пока она проводит пальцами по комоду в коридоре, наблюдая слой въевшейся намертво грязи. Пока Богдан снимает обувь, она открывает шкаф и аккуратно вешает свое пальто, разглаживая образовавшиеся в ходе эксплуатации складки. Сапоги она ставит ровно; будто по линейке.

– Терпимо. – Танька идет в ванну, избавляя себя от рубашки и офисных тесных брюк. Она осматривает свежую кафельную плитку и мытую ванну. – Приемлемо. – Добавляет она, рассматривая выставленные в ряд пузырьки с шампунем, кондиционером для волос и маленькие тюбики зубной пасты.

Танька включает воду и внимательно наблюдает за тем, как лейка душа исторгает из себя тугие тонкие струйки. Девушка жует собственные губы, рассматривает кремовую плитку, по которой тут же оседает конденсат пара и крошечные капельки. Богдан подкинул ей слишком много мыслей в топку, чтобы она могла забыть сказанное; поэтому она просто думает, не замечая, как Бессмертный подходит и облокачивается на дверной косяк за ее спиной.

– Я куплю тебе квартиру. – Танька снимает белье, роняя на пол, и подставляет ладонь под напор горячей воды. – Проведем через моего бухгалтера. Он толковый, так что вопросов не возникнет. – Рыжая перекидывает ногу через борт ванны, привыкая к температуре воды, а потом залезает туда полностью. Волосы тут же намокают, прилипая к спине и щекам. – Правда эта жадная сука возьмет процента три от стоимости. – Она улыбается сама себе, собственным мыслям, чувству свободы и власти, которую ей дают деньги. – Это не проблема. – Танька промывает из волос лак и въевшийся сигаретный дым, вцепляясь в скальп подушечками пальцев. – Хорошо, что ты сказал об этом.

Богдан всегда был против наркотиков; Звученко часто ругалась с ним по этому поводу, хотя не употребляла ничего тяжелее травки. Бессмертному не понять, что такое для Таньки ее бизнес, ведь он нашел свою отдушину в Джамале, а у нее не было ничего, чем можно было бы гордиться. Звученко собрала свой картель с нуля, подняла производство и держится за свою нишу крепко, до ломоты в пальцах и пары пулевых в живот; это ее детище, будто долгожданный выстраданный ребенок. Танька уже знает, что плохо кончит, но пока не время.

– А я говорила, что ты общаешься с дегенератами, – Она пожимает плечами, а потом наклоняется к мужчине, упираясь рукой о мокрый гладкий камень столешницы, в которую вмонтирована глубокая раковина. – но я рада, что ты не один. – Она подцепляет пальцами шиворот его футболки и подтягивает к себе, чтобы поцеловать, но медлит, всматриваясь в его красивые лиловые глаза. На секунду ей кажется, что она готова вырезать их скальпелем и уронить в формалин, чтобы смотреть в них вечно.

– По осени у меня обострение… Всякого. – Она касается влажными губами его подбородка и щеки, проводит мокрой ладонью по волосам. – Ты просто не замечал. – Танька целует его, требовательно сминая в пальцах темную ткань задрипанной футболки с ac\dc. Она в ней, так-то, по дому ходит.

Это что-то вроде приглашения. Танька чуть приподнимает брови, отрываясь от рта психопата и кивает позади себя; по сути, в стенку. Лицо у нее сосредоточенное и, кажется, даже злое; она хмурится, пока он снимает с себя футболку и джинсы, придирчиво осматривая чистую кожу, будто сделанную из рисовой бумаги. Она видит нежно-розовые полосы на белом и сжимает зубы; взгляд цепляется за огромное пятно свежей кожи под ребрами и очерчивает пальцем его контур.

– Что было до того, как ты пришел ко мне? – Танька скалится и жмурится от попадающей в глаза воды. Напор бьет ей в спину, и она расправляет плечи, будто к чему-то готовится; например, вписать Богдану по печени. – Ладно, не важно. Ты все равно уже не в том состоянии. – Ухмылка прорезает ее лицо, и она делает шаг навстречу, заключая мужчину в объятиях, просовывая ему руки подмышки и вцепляясь ногтями в спину.

– Давай закончим то, на чем мы остановились?

– Ты мне нужен. – Шепчет Звученко, игриво кусая Богдана за мочку уха прежде, чем все начнется.

<…> У них был восхитительный секс; Танька часто это повторяла, когда дело заходило о сплетнях и перемывании своих-чужих костей. Обычно она загадочно ухмылялась, а в памяти всплывали отрывки-сцены из проведенных многочисленных дней-ночей в одной плоскости с Бессмертным; говорить о том, что они трахались только в постели, не приходилось.

Он был пылким, чувственным, страстным – и зажигал ее тоже, как фитиль у динамитного патрона. Богдан делал ей и больно, и приятно – грубостью и лаской; заставлял хрипеть от возбуждения, когда его рука смыкалась у Тани на горле, и дрожать от удовольствия, когда доводил ее до яркого – похожего на сиюминутный фейерверк – оргазма. Иногда ей казалось, что он знает ее тело лучше, чем она свое собственное, и это злило Звученко до белой пелены перед глазами, и в эти мгновения она ненавидела его также, как и хотела.

Таня неистово желала сделать ему больно, впиться зубами в кожу, разорвать сухожилия на руках, разгрызть пястья, с сочным звуком пережевывая проксимальные фаланги, но вместо этого она ласкала языком его большой палец прежде, чем перехватить инициативу и опуститься перед ним на колени, пока он наматывает ее рыжие волосы себе на кулак. Он будет до тошноты драть ее в горло, а она в ответ зажмет пальцами семенные каналы, чтобы он попросту не смог кончить. Жестокая игра, продолжающаяся с молчаливого жадного одобрения.

Консенсус – слово, которое, по обыкновению, знакомо Богдану не было.

<…> Бессмертный лижет ее, будто завтра уже никогда не наступит. Она сжимает волосы ему на затылке, вжимая в себя, чувствуя, как быстро набухает ее клитор от возбуждения, становясь излишне чувствительным, как дрожат ноги и понимает, что надолго ее не хватит. Звученко содрогается всем телом, сжимая бедра, чувствуя, как Богдан прижимается пальцами к стенкам влагалища.

Он берет ее в ванной жадно и грязно. Таня прижимается к стене, временами ударяясь скулой о твердый кафель, иногда задевая его передними зубами из-за приоткрытого в возбуждении рта; ей так похуй на все, кроме сиюминутного желания, похоти, близости и Богдана целиком. Звученко выталкивает из себя стоны, похожие на хрипы, давится ими, редко сглатывая хлорированную воду, вместе со слюной и царапает ногтями углы плитки, пытаясь удержать не себя даже, а поплывшее разгоряченное сознание.

Она кажется себе комком обугленных проводов, искрящих и готовых зажарить любого, кто по неосторожности ее коснется.

<…> Танька обнимает Богдана, ласково поглаживая того по спине, смотрит на него внимательно, почти оценивающе, а потом осторожно кивает в ответ на вопрос.

– Если бы меня не ебало это, я бы не спрашивала. – Она идет к кровати и забирает с тумбочки початую пачку сигарет, зажигалку и, наконец, закуривает. Она делает пару затяжек и выдувает дым через нос, присаживаясь на край кровати и подтягивая к себе меню, которое еще несколько минут назад заклинал Бессмертный, гипнотизируя, пляшущие ирландские танцы, буквы.

– Наверное, это не совсем вовремя, но меня уже начинает раздражать то, что ты не посвящаешь меня в свои дела. – Она вновь затягивается, на этот раз сильнее, листая полторы страницы картонного буклета с едой и напитками. – Что-то выбрал для себя? – Звученко сбрасывает пепел в чашку; кажется, в номере нельзя курить, но Таньке-то похуй. – Можешь рассказать не все, я пойму, но, естественно, не одобрю. В конце концов, тебе известно обо мне... Многое. Даже то, что я не хотела бы никому говорить.