практикую многобуквенный абьюз.

события минувшего дня кажутся эфемерными, неправильными, больше напоминая ночной кошмар. липкие обрывки воспоминаний хаотично мечутся в уставшем разуме: сану потерял счет времени, запутался в паутине собственных мыслей. все это действительно напоминало бредовый сон.

это не может быть правдой.

это происходит не с ним.

мозг боролся, упорно отвергая суровую реальность, состоящую из жесткой койки и старой, обшарпанной одиночной камеры, в которой не было даже окна, лишь небольшая раковина и грязный, засорившейся унитаз. здесь все пропахло сыростью и плесенью — затхлый, кислый воздух пропитал его волосы и одежду, осел горечью на корне языка.

но все это не важно.

внешний дискомфорт теряется на фоне изломанных мыслей, выходящих из берегов памяти. волны неразборчивых догадок, сомнений и маниакальных идей поднимаются ввысь, и опускаясь, разбиваются о скалы вынужденного заточения.

бессилие. тревога. слепая ярость.

за эти несколько часов, что он находится здесь, его разум полностью себя истерзал, прокручивая раз за разом все то что произошло, словно застрявшая пленка в старом кинопроекторе.

была ли его ошибка в том, что он поверил юн буму?

быть может давно стоило прикончить эту мелкую, надоедливую мышь. да, если бы тогда он прислушался к тихому голосу в своей голове — ничего бы из этого сейчас не происходило; он жил бы свою привычную жизнь и тешил свое самолюбие, раскладывая по пакетам останки очередной наивной девки, что стала жертвой его обаяния. но он облажался. впервые. и эта мысль не давала ему покоя, как и то что он сделает с юн бумом, когда вернется домой.

но что сам юн бум, где сейчас этот никчемный отброс? сану замирает, когда осознание медленно вплетается в его мысли, отрезвляя и выводя из вороха воображаемых расправ; к горлу подступает ком и если бы не голод — его стошнило бы прямо сейчас.

сидя на полупродавленной койке сану хватается за голову, крепко сжимая пальцами волосы у корней, жмурится, как от сильной головной боли и рычит словно раненный зверь. что если он уже под защитой полиции? что если он уже написал заявление и дает показания? что если единственное место где они увидят друг друга будет зал суда? у сану дрожь по телу: мелкая, колкая, словно удар током. что если это конец?

душевная агония стихает так же резко как и началась; тихий посторонний шорох мгновенно привлекает его внимание. он открывает глаза, разжимает пальцы, высвобождая пряди волос и хмурится, чувствуя как по телу проносится леденящий озноб. злость сменяется необъяснимым страхом. тишина давит.

в мгновении появляется яблоко: оно медленно катится по полу и останавливается в нескольких сантиметрах от его ног; ярко-красное, спелое — сану мгновенно узнает этот сорт. он поднимает голову, молча всматриваясь во мрак и замирает, задерживая дыхание, когда из тьмы она делает шаг ему навстречу.

— ты подвел меня, — сухая констатация факта.

подвел.

ему не нравится этот тон. не нравится этот взгляд — скрытый мраком, но ощутимый, тяжелый, невыносимый — сану теряется под ним, словно ему снова пятнадцать.

она разочарована, недовольна, зла. подходит ближе и он видит ее лицо: фальшивая улыбка — жалкая попытка скрыть пренебрежение. но его не проведешь. он слишком часто видел этот взгляд, эти поджатые губы и нахмуренные брови. так она смотрела на отца и он не хотел, чтобы она так же смотрела и на него.

ведь он... любил ее?

он никогда не задумывался об этом в серьез, просто спускал ей все ее выходки, не в силах что-то предпринять, не в силах с кем-то поделиться. он знал, что она сильно отличается от "других" матерей, но тем не менее слепо принимал ее и делал все, что она от него требовала.

быть может это и есть любовь? уродливая и неправильная с ее стороны и чистая, преданная — с его.

заложник собственной матери.
заложник собственных противоречивых чувств.

она тянет к нему руку, мягко и нежно касаясь пальцами его щеки — такая приторная ласка пугает больше чем ярко-выраженная злость. он не знает чего ожидать, доверчиво поднимает голову, ловит на себе ее снисходительный взгляд.

— убей его. убей каждого, кто посмеет разлучить нас. ты ведь сможешь это сделать, сану? ради мамы, — ее голос тихий, вкрадчивый — сану не может противится ему, не может противится ей. особенно сейчас.

губы приоткрываются в немой покорности, но слова застревают в горле — он не успевает ответить ей. их галлюциногенную идиллию нарушает шум шагов, лязг и скрежет открывающегося замка камеры. сану хмурится, инстинктивно поворачивая голову в сторону шума. тусклый свет сочится из коридора внутрь его небольшой обители: на пороге он — причина всех его бед и несчастий (вторая, после юн бума, разумеется) — полицейская шавка, так некстати увязавшаяся следом, слепо идущая по пятам, жадно дышащая в затылок. таким был ян сонбэ. молодой. амбициозный. самоуверенный. выскочка, решивший что он лучше всех. сану отчетливо помнил их первую встречу, помнил, как ян отводил глаза, не желая поддаваться фальшивому обаянию. он тактично держал дистанцию, а вместе с тем видел сану насквозь, считывал то, что не видели другие и потому вызывал куда больше интереса чем кто-либо еще.

но стоит ли рисковать, играясь со спичками?

что ему нужно?
неужели полицейское чутье и вправду работает? или же это скука, что грызет его изнутри? у сану не было ответов на эти вопросы, лишь желание поскорее покинуть это место. любой ценой.

его появление сравнимо с уколом адреналина: сердцебиение заметно участилось, методично стуча под ребрами, кровь пульсирует словно массивная кувалда, пробивая виски, легкая испарина проступила на лбу; видя его сейчас здесь — одного, сану покрывается колкими мурашками, что приподнимают волоски на теле. возбуждение прокатывается волной, обдавая жаром — он не вспомнит когда в последний раз его тело реагировало столь обостренно и непредсказуемо, призывая бороться. сдерживать себя и свои порывы оказалось не просто. ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы выглядеть непринужденным и отрешенным настолько, насколько это возможно. злость медленно растекается по венам благодатным теплом, побуждая действовать прямо здесь и сейчас, но сану медлит. он мог наброситься на него в любой момент: повалить на пол и без труда размозжить череп о каменный пол.

вот только.

он ловит ее взгляд. она качает головой.

— сейчас не время.

она следит за ними, как немой зритель, прикладывает указательный палец к своим растрескавшимся губам, призывая не шуметь. и он покоряется ее воле, позволяя надеть на себя наручники.

выходя из камеры, сану поднимает взгляд: по сокращенному освещению в коридоре, по свету тусклых аварийных ламп он понимает, что сейчас вовсе не день, и даже не раннее утро. его сомнения подтверждают настенные часы, которые он случайно замечает боковым зрением.

глухая ночь — в такое время допросы не производятся. значит не выдержал. значит, решил играть по своим правилам, поставив на кон все, что у него есть, включая карьеру. сану льстит такое пристальное внимание со стороны офицера и он готов принять правила этой игры, поддаваясь чужому азарту.

в допросной прохладно и сану ежится, усаживаясь на великодушно предложенное место; его руки, скованные наручниками за спиной, свисают, пальцы начинают холодеть — то ли от нарушения циркуляции крови, то ли от тревожного трепета, что отзывается щемящей болью в животе.

под пристальным взглядом яна, интерес к происходящему разгорается сильнее, словно костер, по глупости разведенный в неположенном месте. как скоро он превратится в настоящий пожар, который погубит их обоих?

голос офицера звучит уверенно, неужели готовился? его тембр тихим эхом отражается от холодных стен, и сану, пропустив вопрос заостряет внимание на зеркале — в нем отголоски прошлого, ведь он уже бывал здесь раньше. в его призрачной галлюцинации — за столом молодой сану, а напротив офицер парк, всячески пытающийся выудить правду из ребенка, который только что остался сиротой. цикл повторяется вновь, напоминая о том дне, когда его родители "трагически" погибли. о том дне, когда вместо слов поддержки и сочувствия он получил обвинения в двух, особо тяжких убийствах. вот только за отсутствием каких-либо доказательств, сану удалось избежать правосудия. конечно, не обошлось и без помощи доблестного офицера парка, который преисполнившись сожалениями и скорбью, всячески защищал мальчишку от нападок коллег.

сану не такой. он никогда бы не убил своих родителей.

не такой.

в картине собственных воспоминаний снова она — ее образ яркий — не отличить от настоящего; когда ее рука ложится на его плечо — он вздрагивает, отворачиваясь от зеркала и поворачиваясь в ее сторону, вот только ее нет, как нет и молодого сану, как нет офицера парка.

в отражении зеркала лишь двое: хищник и его жертва.

— который час? — игнорируя вопрос, сану уводит тему в другое русло, всматриваясь в карие глаза напротив, — не поздновато ли для бесед? — его голос удивительно спокойный, бесцветный, а взгляд пронзительный, цепкий.

— не понимаю о каких убийствах вы говорите, офицер, — разящее безразличие, как способ защиты, сану вступает в игру с присущей ему осторожностью, — я никого не убивал, — он подавляет волнение, сдирая заусенцы с пальцев, — вы должны были видеть мое дело — я очень рано потерял родителей, прошел службу в армии, после которой мне до сих пор снятся кошмары, — сану склоняет голову на бок, изучая яна взглядом: его эмоции, жесты, мимику — он подмечает и запоминает все что видит, — а вам? вам снятся кошмары? с вашей работой, думаю, что да.

на губах проскальзывает снисходительная улыбка.

— послушайте, офицер, — сану чуть поддается вперед, упираясь грудью в ребро металлического стола, что разделяет их, — при всем моем уважении, я не хочу грубить вам, но вы нарушаете устав допрашивая меня ночью, без ведома моего адвоката. скажите, разве вам поручили это дело? кажется, им занимается другой следователь. так к чему такой риск? или у вас ко мне есть что-то личное? — сану говорит медленно, акцентируя внимание на определенных словах, затем поднимает взгляд на камеру, замечая что красная лампочка, свидетельствующая о записи, не горит.

— очень умно, но так же очень опрометчиво и глупо, — усмехаясь, сану откидывается на спинку стула. осознание того, ян самостоятельно отключил камеры — развязывает руки — одна ошибка с его стороны и сану без труда выставит себя жертвой режима, навсегда загубив карьеру тщеславной ищейки.

— что вам сказал юн бум? где он? он уже дал свои показания? уверен, там ничего нет, ведь он сам попросил меня чтобы я разрешил ему переехать, — сану расслабляется, чувствуя некую уверенность от того, что камеры выключены; он не знает наверняка — есть ли кто-то за зеркалом, записывается ли разговор на спрятанный диктофон — поэтому все еще соблюдает дистанцию, аккуратно ведя беседу, не позволяя офицеру прижать его к стене прямыми вопросами.

на что он вообще надеется? неужели полагает что сану добровольно выдаст все свои секреты?
как наивно.

— скажите, офицер, вы знали, что родной отец юн бума его избивает?