Танька не улыбается – скалится диковато. У нее смех, как у гиены и ровные белые зубы с острыми «тройками» и филигранным сколом на копьевидной коронке.

Прислонившись к фонарному столбу, она курит, подпирая собой несколько метров металла с облупившейся черной краской; иногда она отмахивается от слов и перебирает пальцами пластмассовую плоскую зажигалку. Со стороны кажется, что ей почти весело; что банка пива в алюминии и приятный собеседник со смазливой рожей доставляют ей удовольствие.

В клубе напротив долбит музыка. Звученко часто говорит себе, что терпеть не может клубы, бары, караоке, сельские дискотеки; и она не врет. Она помнит задроченную Нинку и ее уебанскую работу, как помнит и кучу долбоебов, готовых дать руку – левую – на отсечение, чтобы залезть другой – правой – девчонкам в трусы. Иногда, конечно, не девчонкам даже.

Однако клубы… Клубы, отчасти, и ее хлеб тоже. В карманах ее полупидорского бомбера шуршит наличка; товар сбыт и опасаться ей нечего. Танька прыгнет в машину, когда почует неладное, и съебет в неведомые дали, стоит хоть кому-то бросить на нее косой взгляд; с другой стороны, можно просто отмудохать до кровавых соплей. Танька может кое-что и это кое-что порождает в ней тягу к насилию куда сильнее, чем алкоголь.

Парень, тот, что напротив, кажется Таньке забавным; они разговорились за баром и пропустили пару бутылок пива, непринужденно раскидываясь шуточками и легким ненавязчивым флиртом. Он едва-едва угашен, но переносит товар Таньки стойко; просит ее номер и Звученко, хохоча, набирает цифры на экране его мобильника, ошибаясь пару раз. Если он решит позвонить сейчас, то рыжая изобразит удивление и скажет что-то вроде: «прости, кажется, уже по цифрам не попадаю».

Ей хочется отвлечься и развеяться. Она считает, что у нее нет загонов с мужиками, как у ее лисьей – седьмой воды на киселе – «сестрички» со знаменитой ураганной фамилией, но порой на Таньку накатывает и она открывает диалог с Богданом и думает, что бы мерзкого и гадкого ему написать.

«как дела, обрыган? ты там еще не сдох, конч ебаный? чтоб тебя черти в аду в очко жарили, я соскучилась, уебок. го по пиву?»

Таньке нравится этот белобрысый моральный урод. Она не может дать рационального объяснения, почему у нее сносит крышу от запаха его кожи, от цвета его блядских глаз и как весело ей бывает от тупых шуток и черного – как очко негра – юмора. Богдан разбитый, переломанный, скрученный в узел, и она – Танька это понимает – по дебильному хотела стать спасительницей; светлым, блядь, ликом – священной иконой, которая подарит успокоение.

А еще Звученко знает, что он ее сталкерит. Он псих и параноик – по другому-то и быть не могло; иногда она видела его на вечеринках, иногда ей приходят оповещения о лайках и «просмотрах страницы». Иногда, конечно, Богдан работает изящнее; он маньяк, а не дегенерат.

Рыжая сдержанно ухмыляется на очередную глупую шутку угашенного собеседника; парень – как его там вообще звали? – наклоняется к ней ближе. Дыхание обжигает ей щеку, а она выдыхает дым ему в лицо. Это была, мать его, всего секунда.

Секунда до чавкающего, хрустящего, сочного, сладкого, мучительно-прекрасного звука сломанной челюсти.

– ДА ЕБАННЫЙ ТЫ В РОТ! – Ее крик перекликается с ором несчастного парня; у Таньки даже в ушах зазвенело от сконцентрированной боли, исторгающейся из нутра. – Ты что, блядь, творишь?!

У нее екнуло; подступило к горлу до рвоты. По тротуару катятся полупустые банки с пивом, Звученко роняет сигарету и сраную зажигалку.

Потому что легок на помине; потому что Богдан.

Таня видит это лицо; видит эти блядские лиловые глаза альбиноса, которые рвут ей душу на части. Она никогда не была ни романтиком, ни поэтом; да и тонкой душевной организацией не славилась тоже, но ебанный Богдан будто просовывал свои пальцы ей между ребер каждый раз, когда их взгляды пересекались; вспышка, искра, буря, безумие – и Таньку прошибало током.

У Богдана рожу перекосило от злости; и ей так нравится, что она тоже могла поддеть его, царапнуть когтями по ребрам, сыграть по венам и артериям, чтобы кровь забилась в его бессмертном теле быстрее. Она не нарочно, не специально, но так вышло, а Звученко просто хочет злорадствовать, потому что еще недавно больно было ей, а теперь она просто отыгрывается.

Бессмертный ломает парню руку; господи, какой же он идиот. И Танька не знает, кто из этих двоих больший дебил – полузнакомый чеба из клуба, или Богдан, прикативший с другого конца города «просто поговорить».

«Тупорылый ты гондон, я знаю, что в моем телефоне маячок. Ты же, блядь, параноик; светоч сраного даркнета». – Белобрысый хватает ее за руки, рычит и скалится, орет на всю улицу, но Звученко плевать, что подумают об их разборках; ее больше бесит, что он трогает ее вот так. По-хозяйски; будто бы муж, поймавший супругу на неверности; но это не так, ведь они расстались – и почти месяц Таня с ненавистью смотрела на каждое пришедшее сообщение на личный номер – ведь это не он звонил, и не он писал.

«Потому что ты, кусок дегенерата, мог написать». – Зло думает Таня, впериваясь своими темными карими глазам и в лицо бывшего любовника. От нее разит яростью, гибелью, силой; противоестественной, нечеловеческой – любезно подаренной метеоритом. Она отталкивает его от себя, вырываясь, готовая сама взять в захват, пробить джеб или лоу-кик.

– Да какое тебе дело, а?! – Звученко и говорить ничего не стала бы; отмудохала бы его до кровавых соплей, до блевоты, до судорог, но Бессмертный отзывается внутри нее нездоровыми симпатиями, позывами страсти, недавно распоротым шрамом, а потому, она просто заводит его. Сейчас это просто, это легко; он поддастся на любые провокации – ведь никогда сдержанным не был.

– Ты съебал, съебал, как крыса! – Брошенная женщина мстительна и целеустремлена. Таньку всегда бесили эти драмы, мыльные оперы, бразильские сериалы, но теперь вот, вот она, Таня Звученко, в самом эпицентре истерического театра полного абсурда и случайных зрителей.

«Пиздеть ты будешь с Хартом». – Хочет закричать рыжая, но, блядь, только чудом сдерживается. Она не хотела приплетать в этот концерт еще и третьих лиц; она не знала, какие на самом деле отношения связывают Богдана и финансиста Кузьму, но уж портить отношения со своим бухгалтером в порыве ублюдской ссоры не стала бы. Танин рассудок еще не помутнел настолько, чтобы заваливать себе прибыльный бизнес.

Кузьма – жадный уебок, но дело свое знает, и за это его можно уважать. Танино расположение завоевать сложно, потому что она не швыряется людьми, которых признала, а Харт был еще и полезным.

Богдан напирает на нее, теснит от ебучего столба к дороге; и Таня чувствует себя загнанной кошкой. У нее нет плана бегства, нет, только нападение; она выжидает, терпит бессилие, пока, наконец, не бросается на Богдана, подныривая под него и не вписывает ему два удара – в живот и печень.

Танька знает, что делает только хуже, но она не будет рабом; она будет завоевателем.

Согласно традициям сатанистов в вопросах жертвоприношений, лучше всего для ритуала подходят два животных – это человек и кошка. Причина, в самом деле, довольно простая; именно от этих млекопитающих исходит больше всего энергии, и выражается это в борьбе этих видов в вопросе жизни и смерти. К примеру, если попытаться убить собаку или лошадь, то они довольно быстро потеряют волю к жизни, когда же четвероногое кошачье недоразумение будет пытаться спасти свою жизнь до последнего; и это кошек роднит с людьми.

Иногда Таня чувствовала в отношениях с Бессмертным именно так; он пытал ее – эмоционально – доводя до яростного исступления, в котором мужчина мог купаться, как в благословенной крови своего Пророка и благодати Бога. Богдан косами и кольями вскрывал в Звученко нарывы ее пороков, заставлял окунаться в омут гнева и подавленной жестокости, чтобы насладиться каждой каплей вытекающей из Тани жажды жить и бороться.

Он ходил в саване из шелка ее нервных клеток, носил с гордостью сталь ее ненависти, кажется, ощущая себя настолько преисполнившимся, что едва ли не вознесшимся святым. Были ли эти мысли еретическими? Возможно. Однако Таня ничего не понимала в вероисповедании и религии, и разбираться в этом не хотела тоже.

Потому что временами Богдан был нормальным. В том самом смысле, который ее полностью удовлетворял; они смеялись над одними шутками, смотрели похожие фильмы, обсуждали политику на кухне и ударялись в философию, пока Богдана не заносило на поворотах. Таня любезно соглашалась на свидания, принимала подарки разной степени кринжевости и дороговизны, а еще они изумительно трахались, а после, он не доебывался до нее вопросами и нежностями, как, то бывает у среднестатистических парочек, еще не прошедших конфетно-букетный период.

Он не был для нее открытой книгой, а потому флер загадочности лишь подогревал ее интерес; ебанутый, научный интерес к его персоне, ставший причиной болезненного заражения чувствами. Когда-то она просто приняла его, позволила забраться себе в черепную коробку, а этот паразит отказался выселяться.

– Да иди-ка ты нахуй! – Таня кричит так, что у нее самой закладывает уши. Вместе с неконтролируемой яростью – неконтролируемая сила; она чувствует, как на несколько мгновений мир вокруг немного плывет, как люди начинают впадать в ступор, роняют телефоны, разбегаются и блаженно падают на землю. Некоторые вцепляются друг в друга, будто утопающие в соломинку, а кто-то начинает истошно кричать.

Это похоже на безумие; и они с Богданом танцуют в самом сердце этого бала Велиала, не знающего жалости, похитителя рассудка.

– Съеби! Съеби нахуй, ебанный ты урод! – Это было ошибкой, подходить к нему так близко. Чувствовать запах его кожи, видеть очерченные до остроты скулы, слышать, как тяжело он вздыхает и как стонет от боли, когда кулаки нещадно вминаются в крепкое тело. Он хватает ее за волосы, оттягивает голову назад, и Танька захлебывается в крике и подступающим к глотке слезам.

Боженька, блять, какие, нахуй, слезы? Ты ебанулась, Таня?

В машинах на проезжей части вылетают окна, водители беспорядочно крутят баранку автомобилей. Танька пытается держаться за голову, вцепляясь ногтями себе в череп до крови. Богдан все тянет ей волосы, будто пытается снять с нее скальп.
Она вырывает подставленный раскрытый нож-бабочку из его рук.

Ты конченный?! Конченный, да?!

Будто он действительно хочет, чтобы она его убила.

Двадцать восемь ножевых?! Ты действовала наверняка!

Вместо этого она слепо режет ему руку, пытаясь освободиться от мертвенной хватки.

Какие же, демоны задери, у него красивые руки.

Она думает о том, как сладко он сдавливает ей горло, вбиваясь в нее всем телом.
Она думает о том, как он жадно целует ее, а потом вцепляется зубами в подбородок.
Она думает…

Тело Тани не думает. Рефлекторно рыжая отстраняется от него; ее несет на середину проезжей части.

Танька не слышит гудка, не слышит истошных криков.
Танька только чувствует, как многотонная масса железа вписывается в нее, как волна в скалу.