нанами требует отчеты хотя бы раз в неделю, разгребать их хуево, но радует лишь то, что для сатору, этого белобрысого пидораса, заполнение полей на бумажках еще более мучительно. взгляд голубых глаз в этот раз от чего-то особенно жалобный ( нанами не видит, а чувствует кожей так, что покрывается мурашками ) и он махнет рукой, отворачиваясь, поправляя собственную повязку. одним придурком с тканью на фейсе теперь в шараге больше и не абы кто, а сам директор. директор. ему все еще непривычно от нового звания, от жизни, которую теперь придется вести, а в целом, откровенно хуево по сравнению с тем, как было раньше. он брезгливо морщится на приходящие от вышки уведомления, подыхает внутри под грудой бумаг и откровенно завидует тому, что годжо из этой борозды хотя бы сбежать может. привычная тропинка ушла куда-то нахер и в бок, нанами уверен, что произошедшее им еще аукнется раз десять по хлебалу. будет круто, если только им двоим. взгляд упирается в итадори с его горящими глазами — почетный ученик и последователь, ввязавшийся в хуйню с легкой руки, будто жизнь собственная не стоит и одной йены. он хотел бы рявкнуть на пацана, но уж поздно, после пиздиловки кулаками не машут. ебаное дерьмо. ему совершенно не в кайф ввязываться в развернувшуюся борьбу с мирозданием после обретенных легкости и умиротворения. но его, естественно, никто не спрашивал. и тлеющая благодарность перемешивается с тупым раздражением, когда вроде и порычать, а вроде и погладить хочется. что ж, придется потерпеть еще пару годков, прежде чем очередная тварь закончит этот виток его жизни, ничего нового. человеку, который уже умер в мире живых не место. а на столе пылятся проблемы, которые масамичи скинул на его плечи. и он еще раз думает ебаное дерьмо.

влияние клинка чувствуется в мелочах: иной раз голод и агония доводят до трясучки, до желания впиться зубами в собственную руку и отгрызть нахер проклятую метку, чтобы оборвать связь с артефактом. от холодного равнодушия до желания выпустить ближнему своему кишки и, божебля, масамичи сильно преуменьшил побочки, возможно, потому что сам о них знал лишь на словах. собственное тело иной раз подводило в простых, почти бытовых вещах, как держать кружку и вывести на бумаге собственную подпись. был мертвее мертвых, а стал живее всех живых — нанами о таком подарке не просил, но шрамы юнцов заставляют делать шаги вперед, продвигаясь по тонкому льду, под которым таится монстр. кенто читал архивы и знает, что его ждет в том случае, если перегруз от использования артефакта не угробит раньше. как минимум, шиза и клиника, как максимум, потеря человечности и полное забвение. куда уж хуже, чем гибель в бою — нанами предпочтет сам перерезать себе глотку, чем разлагаться изнутри, подобно ходячему трупу. очень весело и нихуя не круто, но не ему жаловаться на говенную жизнь, есть вещи гораздо хуже. например, дети, которые в бой идут уже без намека на страх, а к смерти относятся, как к старому другу. нанами кенто занимает пост директора и впервые его гнев обращается не в сторону врага. он знает своих студентов по именам, лицо каждого помнит и зверь внутри скалит окровавленную пасть. с виду не скажешь, но старейшины срутся между собой, подкидывают друг другу ядовитых гадюк, совершенно не обращая внимание на статистов, что гибнут в этом серпентарии. он носом землю роет, выискивая слабые места, те_самые критические точки, узлы, которые нужно перерезать, чтобы молодежь вздохнула спокойно. чтобы к шее сатору годжо никто более не смел приставить лезвие. нанами приходится влезать в такую грязь, что канализация в сравнении с этим почти_роскошный дворец. хотя запах все равно полнится дерьмом человеческим и нанами приходится сбрызнуть на шелковый платок масло, чтобы не сблевать при спуске. для проклятия нет особый разницы — взрослый или ребенок, хотя, учитывая, как любят пиздить детей, может привкус какой-то иной из-за чистоты души?

знакомый почерк, знакомые марионетки — все, что осталось от людей после искажения, преображения, которым так любил увлекаться махито. раньше внутри зрел, закипал гнев, когда руки приходилось погружать в человеческую кровь, ныне леденящее спокойствие растекается по венам. было ли это влиянием артефакта или же собственная ебанутость, проявившаяся после воскрешения — нанами не знал и, честно, было откровенно похуй. это помогало в работе, не давало потерять голову во время агонии и сейчас обостряло чувства буквально в разы. он ощущал чужое сердцебиение, легкий налет проклятой энергии и даже пробегающая мимо крыса не укрылась от взгляда. инстинкты стали острее в разы и в городе с этим было чертовски тяжело, если не почти_дерьмово. мозг взрывался от избытка информации ненужной и нанами жалел, что обратной техники, как у сатору, у него нет. приходилось закрывать глаза, считать до ста и абстрагироваться от внешнего мира, сосредотачиваясь на чем-то одном. например, на удивленно-хищном взгляде напротив, полном безумия и затаенного гнева. тонкой нитью во все это вплеталась детская непосредственность, с которой это юное проклятие исследовало мир. охуенное сочетание, лучше и не придумаешь блять.

— твои дружки не научили тебя заметать следы?

причины собственных сомнений, исключения из правил уничтожались годами: методично и скрупулезно, а еще он в чужих глазах видит безумную, пробирающую до костей ненависть и понять пытается, к кому она обращена. махито — очередное отступление от регламента, нарушение правил, которое необходимо ликвидировать. клинок в его руках, пока еще скрытый в ножнах с сдерживающими печатями, отдает жаром нетерпения. он желает, жаждет полного поглощения этого противника. идеального соперника для нанами кенто. сам нанами укусил себя за щеку до крови, сдерживая первозданные порывы. инстинкт, в виски бьющий набатом убей. убей. убей.

— выглядишь дерьмово. кэндзяку пожадничал на косметику?

итадори рассказал о произошедшем, он гордится своим пацаном прям пиздец, даже больше, чем годжо, когда тот сдает отчеты вовремя, а не ведет себя, как капризный школьник на линейке.

— не ожидал увидеть меня снова живым, верно?

до первых сломанных костей в чужом теле начался отсчет. десять, девять, восемь..

кто вы, бегущие из вечности ада вспять
     по водам леты?

он хотел бы прострелить этому ублюдку колени, в крайнем случае, обрубить по пояс ноги, чтобы не смел рыпаться, чтобы почувствовал еще раз тотальную беспомощность и безнадежность. за все раны, за все шрамы и страх, оставленные в сердцах детей, которых нанами любил. это были его студенты, его подопечные, за которых он отдаст всё, что у него есть: руки, ноги, органы, голову, собственную блять душу. заслонит собой от таких, как махито. и тем справедливее казалось то дерьмо, что случилось с оппонентом, тем искреннее становилось наслаждение от чужого отчаяния и гнева. ненавидь сильнее, дай мне больше своей ярости, покажи всё. мысль бьется в голове навязчиво, если бы хотел, оскалился довольным хищником. о, нанами мечтал искромсать, стереть в порошок эту тварь, вырвать собственными зубами кусок плоти с его шеи, изуродовать испещренную швами плоть еще больше. махито заслужил самый ужасный конец, достигнуть пика отчаяния и сдохнуть, как помойная крыса. но в его глазах расплескалась океаном ненависть, граничащая с безумием, а еще от него фонтаном боль, которая даже импульсы проклятой энергии перебивает. нанами это интересно, он за чужой атакой наблюдает и уклоняется с грацией мангуста от клыков змеи. будь гнев не столь ярок, даже улыбнулся бы такой неуклюжей попытке оборвать жизнь, но глаз горит подобно янтарю, словно в мозгу плавят золото, а меч в руке даже через ножны отдает жаром, нетерпением, что аж мурашки по спине бегут. о. нанами так сильно ненавидел махито, что даже капельку хотел его. подмять под себя, сломать, перекроить и выпустить в мир новую жизнь, новое создание, которое было бы создано его руками, подобно богу, сотворившему человека. господи, нахуя ж ты подарил людям такое раздутое самомнение?

— это всё? или ты покажешь больше?

он желал полноценного боя. желал снести чужую голову на пике силы, испробовать всё, на что способен артефакт — его новое оружие. дрожал от сдерживаемого нетерпения, когда чужая проклятая энергия, еще более темная, обжигающая растекалась по венам, словно ебаная отрава. меч словно запечатлел конечные эмоции своих хозяев, соблазняя подобно любовнице окунуться в море грехов, дать себя смыть этому потоку. поддаться на увещевающий шепот и сжать чужую шею голыми руками. поглоти. поглоти. поглоти. чужая атака-бросок лишь дразнит внутреннего хищника, нанами извлекает клинок медленно, давая махито время вслать насладиться грядущей гибелью. осознать свое безнадежное положение и, нет, не смириться, наоборот, отрицать его еще больше, дергаться и сопротивляться лучше. он словно дает фору своей добыче, кровь которой вот-вот вкусит, вкус которой останется на губах и языке, прямо как человеческая похоть. ни равнодушное лицо, ни пустой взгляд единственного глаза не скроют реакции тела — слишком резкие движения, адреналин, бушующий в каждой клеточке, сама мысль об убийстве, истреблении и пожирании своих противников приводит в неистовый восторг. нанами поддается ему самую малость, лезвие покрывается темно-синим, издавая треск, похожий на дугообразные разряды тока при высоком напряжении. ему нужна лишь секунда, чтобы ринуться вперед с уверенностью бронетанкового оружия. чужие марионетки отлетают слишком быстро, падают к ногам мертвыми телами — нанами этих людей не жаль, он их не знал, о них не сожалел. отпустил свою прошлую жизнь, полную говенного чувства вины, раскрыв собственные крылья за спиной. коснись его души махито прямо сейчас, чтобы он в ней прочел?

   гнев?
   одержимость?
   похоть?
   голод.

— если намерен и дальше так сражаться, лучше не сопротивляйся и сразу сдохни, сэкономишь мне время.

нанами откровенно лукавит, буквально дразнит махито, желая заставить его захотеть жить еще больше, выложиться так, как ни разу, никогда. не ревность, но кенто уверен — в бою с итадори этот ублюдок не сдерживался, выкладывался на полную, обнажая всю свою проклятую подноготную. покажи мне, покажи, покажи, блять. взмах клинка — мимо, досадный просчет, еще один — мимо. они словно играют в догонялки, где прошлая жертва превратилась в охотника. выросла, эволюционировала, возжелала своего мучителя, его плоть и искаженную, дрянную суть. следующий удар приходится мимо, клинок с искрами и звоном проезжается по кирпичной стене, оставляя внушительную вмятину-след. нанами давит своего оппонента, нарочно позволяя атакам проходить мимо заданной критической точки, чтобы после прижать махито у разветвления, мечом преграждая путь к отступлению.

— бегать за щенком вроде тебя крайне утомительное занятие.

каменное, безэмоциональное лицо нихуя не показатель — голос опускается до хрипа почти_интимного, словно перед ним не противник, а любовник на грани скандала. у нанами совсем немного сбилось дыхание и растрепалась обычно безукоризненная укладка, костюм в перекос и шрамы на шее и лице в общем беспорядке особенно выделяются. он хотел бы сказать твой подарок, уебок, твоя метка, но сурово поджимает губы и молчит, сдерживая рвущуюся агрессию.

— ты так презирал людей, но посмотри, теперь твое положение даже хуже, чем у помойной крысы.

по пересохшим губам медленно скользит языком, лишь теперь замечая, что нижнюю прикусил до крови. он приближается к махито с грацией хищника, той самой пантеры, выныривающей из мрака ночи.

— скажи мне, махито. чего. ты. хочешь?

сломайся и поведай, чья голова в списке нанами кенто станет следующей.
давай же, выгребай из грязи языком.
умоляй.

лязг металла по камню, истеричные вопли и сбившееся дыхание эхом отлетают от стен. нанами думает безумная сука и это нихуя не новость для них обоих. махито нестабилен, импульсы проклятой энергии от него пиздец прерывистые, он буквально плавает где-то около буйков, а за ними стая акул. нанами ждет, когда он сорвется, когда подойдет ближе, когда потеряет бдительность и утонет в мире своих грез, где выйдет победителем. не в этот раз. кенто позволяет к себе приблизиться, не особо сопротивляется хватке клона, даёт коснуться собственной души. давай блять, посмотри, насколько мы искажены шепчет в его голове клинок, а самого от применяемой техники изрядно тряхнуло чувством дежавю. когда-то он испытывал адскую боль, сейчас, под воздействием темного артефакта, ее заменяет почти_животная похоть и голод на грани с агонией. меч предлагает ему силу, искушает поглотить оппонента полностью, сорвать все печати и ограничения в виде человечности, ведь какой смысл думать о морали тому, кто прошел огонь и лёд возрождения? никто не узнает, в каких муках корчилась душа, притягиваемая обратно в искалеченное тело. никто, кроме махито, воочию видящего то-самое-очищение, о котором люди слагают столько легенд. это не вознесение над бренностью бытия, нихуя не так, это крылья, кости которых тебе ломают поочередно, доводя до безумия, до совершенно чистого разума, более неподвластного простым человеческим радостям. нанами жил сражениями, дышал адреналином и чувствовал что-то сродни экстазу лишь в те мгновения, когда переебывал противника на куски, не давая и шанса на выживание. не жестокость, а высшая степень справедливости — сильный пожирает слабого. махито должен был стать следующим, но с каждой секундой чужой техники голос безумия мерк, уступая место холодному расчёту. он отталкивает проклятие мощным пинком в живот, словно очерчивая между ними границу, разбивая устоявшуюся тишину звуком ломающихся костей и стен. шумно, каждый тяжелый вдох разносится эхом по узким коридорам канализации, но едва ли люди снаружи узнают о происходящей здесь бойне. он заставляет мышцы работать, выводя за пределы собственных возможностей, вырывается из чужой мертвой хватки, проворачивая клинок в руке и отсекая руку клону, зная, что эта боль обязательно прилетит эхом махито. и ловит охуенную легкость от этого факта.

— я не вспоминал о тебе. не было ни одного дня, когда я бы вспоминал о тебе. и не думал бы дальше, если бы ты сидел тихо, как крыса. как ты делал до этого.

на губах все еще чужой привкус, язык словно зудит и нанами показательно сплевывает в сточную канаву, показывая все свое отношение. без слов окатывая презрением, которое махито сполна заслуживал. за всю ту боль, за всех тех жертв, души и тела которых искалечил в угоду собственному, ебучему самодовольству. кенто теряет счет времени, не различая уже, ночь или день, но рассудок разрывается в клочья, когда влияние меча накатывает с новой силой, заставляя срываться с места, нападать, отводить руку так, чтобы удары прилетали тупой стороной, но все равно болезненно. чтобы махито прочувствовал каждую свою сломанную, искалеченную другими частичку. чтобы тварь заскулила о пощаде так, как никогда раньше. в голове на проигрыше поцелуй — медленный, долгий, требовательный, когда нахер теряешь равновесие, едва втягиваешь воздух, поддаваясь желаниям другого. нанами не признает вслух, насколько близок был к тому, чтобы перешагнуть черту, но каждая струна внутри дрожит нетерпением таким, что это пиздец больно, почти_сводит_с_ума. под стук капель утекает прежняя сдержанность, заставляя рычать, впадать в около_ярость, все больше давя противника, заставляя ныкаться по ебанным углам, испытывать отчаянное желание жить. чужие гнев, безумие и похоть мешаются с собственными, что даже их пульс почти синхронизируется. нанами позволяет себе лишь на мгновение превратиться в монстра, охваченного агонией голода, останавливаясь лишь тогда, когда губы растягиваются в пиздецкий оскал, а клинок впивается в стену буквально в сантиметрах от чужой головы.

— знаешь, на кого ты сейчас похож? на загнанное на бойню животное.

собственная смерть не трогала ни капли, но не чужая боль. меч оказывается заброшен в тот самый миг, когда разрубает клона, а нанами впечатывает махито в стену спиной, сжимая чужое горло мёртвой хваткой. словно паук, настигший свою добычу, не намеренный упускать ни капли живительных соков. ему похуй на изувеченное тело, на косые взгляды и то, каким будет конец, но одна мысль о слезах итадори подводит к звериной ярости так близко, что соблазн раздавить жалкое насекомое перед собой становится слишком велик. не разрезать, блять, нет, махито легкой смерти не заслужил. а откусывать по маленькому кусочку, поглощать, напитывая артефакт безумием, болью и детской наивностью. нанами приходится прилагать титанические усилия, чтобы не осуществить желаемое прямо сейчас.

может быть позже.

— знаешь, почему ты проиграл ему? потому что до моего пацана тебе срать сто лет. ты не смог победить его. не сможешь и гето. и им же будешь пожран, как дополнение к коллекции марионеток. а твои дружки будут наблюдать за твоим позором.

нанами не стыдился своей смерти, отдав жизнь за тех, кого считал своей кровью, душой и сердцем. за детей, которые теперь без страха шли в смертельный бой, защищая человечество. и им нахуй не всралась людская благодарность.

— знаешь, я могу даже отдать тебя ему с условием, что он даст мне смотреть. либо же ты завалишь свой поганый рот и примешь мои условия сделки.

идея безумная, лишенная всякой логики. махито невозможно контролировать, но глаз уже подметил мимолетные изменения, произошедшие после касания. нанами не жаль продать свою душу, если в обмен приобретет еще одно оружие, способное сделать пока маленькую армию сильнее.

ах, да, с нахер пережатой глоткой тяжело говорить же.

— скажи мне, махито. ты хочешь убить того ублюдка или быть убитым?

он отпускает, отступает, рывком меч из кирпичной стены вытаскивая. лезвие показательно наливается проклятой энергией, сияя темно-синим пламенем. таким же, каким всегда пылало сердце нанами.

давай, махито, покажи — тварь ли ты дрожащая?

ни стремительные атаки, ни истеричные смешки, ни подернутые темной поволокой глаза не сравнятся с охуительным чувством падения. много раз, что в прошлой, что в этой жизни у нанами почва из под ног уходила, но лишь сейчас он встречается спиной со всей грязью города, со стоками, стекающими куда-то в океан по подземным переходам. наглядная картина того, как человечество гробит эту планету, пачкает дерьмом идеально чистый холст. не фанат человечности и благородным рыцарем себя никогда не считал, на большинство людей плевать, но есть неизменно прекрасные души, со своим запахом, способным перебить даже такую вонь, как здесь, впитавшуюся в стены, от которой закладывает нос. маленькая, ненасытная тварь напротив трепыхается, борется за свое существование, как и те дети, которые вступают с ними, искаженными чудовищами, в бой. как и нобара, лежащая полумертвым трупом, со страшными шрамами, с огрубевшей на лице кожей и потерянным глазом без возможности восстановления. нанами ненавидит махито всей душой, сущность клинка вторит яростью обжигающей, настолько, что дышать становится тяжело, почти невозможно. он столько раз ускользал от смерти, но волею невидимой руки был разорван на куски на глазах у мальчишки, чьи чистота и наивность подыхают от льющейся крови товарищей. меч в руке трепещет в предвкушении — добыча пиздец близко, её дыхание ощущается на коже и даже удушающая хватка на горле не особо мешает оценивать красоту черной кляксы на идеально написанной картине. голимая хуйня эта ваша мораль и не из-за погибающих здесь детей развернулась схватка, кенто просто хочет разорвать своими руками, зубами ублюдка, причинившего столько боли и страданий ученикам. подобно хищнику, защищающему свое потомство, возжелал посмотреть, поглотить мразь, посмевшую восстать против авторитета, против несомненной силы, растекающейся по венам. живое, сносящее все к хуям пламя рвется на ружу всплеском проклятой энергии, огнем, опаляющим чужие пальцы. собственное дыхание сжигает сосуды нахер, на коже растекаются чернилами узоры столь знакомые ведающим глазам, уже видевшим подобное. посмотри, как прогневан король. воля клинка, как вонзившееся в сердце и мозг инородное тело, подавляет, лишает рассудка, заставляя возжелать абсолюта: сладостного подчинения, криков боли и хоть минутного избавления от скуки. всего лишь минутного, на большее махито не хватит, слишком хрупкий и жалкий, чтобы выдержать хоть толику страданий существа, разделенного со своим хозяином на долгие тысячу лет. меч почти воет, от вонючих стен разносится гул, словно штормовой ветер гуляет, силы в теле становится больше, что даже самые крепкие цепи не удержат от тотального разрушения всего и всех.

   кем ты себя возомнил?
   твои руки украсят мой костёр.

на миг он сам становится всепожирающим пламенем, по коже проклятая энергия растекается, уподобляя сточные воды рекам подземного мира — погибели, забвению, очищению, чтобы обглоданные кости бросить к ногам безжалостной идзанами. нет здесь никакого будды и его ебаного милосердия, лишь концентрация агонии и страха. на коже махито ожоги расцветают быстрее, чем тот дышит, нанами не дает ему ни отпрыгнуть, ни отстраниться хоть на дюйм, хватает за глотку, давая понять не уйдешь и ему чертовски, охуительно нравится мысль, что сейчас подземные лабиринты города раскрасятся мученическими криками. наслаждение от акта садизма в чистейшем виде заполняет сознание и обрывается лишь в тот момент, когда на глаза попадают черные узоры, расцветающие на собственной коже. кенто быстрым, решающим движением отправляет махито в полет от себя, до дальней стены, призрачные огни гаснут, а сладостные видения проклятых, искаженных смертью тел пропадают. исчезает и голос, нашептывающий искушение на ухо: издевательский, на грани грудного, животного рыка, выламывающий кости ночами, словно клеймящий моё. досадующий на смертное тело, излишнюю человечность и утерянную целостность, забытое я, которое не восстановить даже самыми мощными техниками. хуевая месть, если оппонент не помнит утерянных дней. неприкосновенная, абсолютная властность, вызывающая в груди незнакомое чувство трепета на грани с обожествлением, а еще раздирающая боль, как от воспаленной раны. на губах металлический привкус во рту, в горле клокочет сгусток крови, собственная проклятая энергия взбесилась, инстинктивно пытаясь подавить чужую, инородную, уничтожающую тело, а сам нанами словно падает в ледяную воду и выныривает, а затем снова падает. падает. падает. сколько еще раз он будет ловить себя в этом полете, утопая в чужой воле, мыслях, чувствах, в чужой изничтожающей ненависти, от которой сводит каждую мышцу? ему кажется, что он нахер проигрывает силе гравитации, что борьба эта бесконечна и прошло дохуя времени, на деле же в реальности едва пролетели секунды. посмотрите на эту полудохлую птицу, которая еще пытается трепыхаться, машет обрубками крыльев?

   мертвая птица.

— мне плевать на твои мотивы, а мои тебя тем более не должны волновать. я хочу видеть его мертвым.

он помнит сугуру, который хотел жить, чувствовать, радоваться, который дарил парение сатору годжо, чтобы затем безжалостно это отнять. он скинул с странного подобия рая их всех, размазав по земле, как грязь, растоптав принципы и идеалы, которые они все защищали. ненавидел ли нанами этого ублюдка? нисколько. собственная душа после смерти хайбары походила на выжженную и продуваемую всеми ветрами пустыню, выносить это едва ли было возможным, но окунать свои руки в чужую кровь, в безумную пляску и месть этому миру — глупо, наивно. даже лишившись конечностей, он не стал бы вымещать несправедливость этого мира на других людях. гето перешагнул допустимые пределы, оставив позади людей, которые хотели его касаться, поддерживать и любить. и застывшее стекло в голубых глазах вонзалось осколками при взгляде напрямую. годжо наглел, понижал голос до соблазнительного шепота на ухо, прятался за очками и скрывал, хоть и знал, что нанами видит: застарелую боль и сны, в которых сугуру гето так его и не отпустил. и даже вся эта хуйня с фушигуро, как попытка залатать себя, сшить нитками разрушенные к хуям мосты. нанами не ненавидел гето. просто предпочитал видеть его мертвым.

— я дам тебе силу, которую ты желаешь. восстановиться, эволюционировать и поглотить. тебе не придется охотится. либо я покончу с тобой здесь. сейчас.

   не испытывай мое терпение.
   в ы б и р а й.

нанами не оставляет выбора, знает, махито боится: пустоты и боли, выжигающих последние остатки здравого смысла, одиночества и слабости, в которых искупался вдоволь за свое недолгое существование. искаженное дурным влиянием дитя или же изначально порожденное грязью мира чудовище? безродная, низшая тварь, хватающаяся за любую возможность выживания. кенто не сомневался, что махито согласится. потому что слишком хотел жить. потому что слишком хотел мести. и даже его гнев и истерики ранее — очередной спектакль на финале существования. маленькая, лживая тварь. нанами не видит себя со стороны, но чувствует, что воля клинка парализовала в с ё: человечность, жалость, милосердие, каждый нерв, отвечающий за хрупкую душу, словно защищая саму суть, сплетая вокруг толстый, прочный кокон. он знает: стоит вернуться в шарагу, увидеть студентов, посмотреть в бесконечный океан чужих глаз и дышать станет легче. рядом с махито ему хуево. рядом с махито фантомная боль в обезображенной глазнице становится сильнее. а сама проклятая энергия словно диктует невысказанное.

   я ненавижу тебя.
   но готов потерпеть.
   а ты?

— гето плевать на то, что будет с вами, проклятиями. его волнует лишь собственное эго, чистейшая скука. собираешься все свое существование провести, ползая у него в ногах? хочешь возиться в дерьме, пока он будет наступать на тебя? раз за разом. или думаешь, что если облизать стопы сукуне, он пошевелит ради вас хоть пальцем?

абсолютная неприкосновенность. гребаные непререкаемые власть и сила, поспорить с которыми мог бы лишь годжо. махито был нужен не для битвы с королем, он был необходим для каркаса крыльев сатору, которые дать ему мог лишь нанами.

   махито был нужен нанами.

— я предлагаю не бумагу, махито. это магическая сделка. и заключаться она будет на моих условиях.

кенто не тешит себя надеждами, что проклятие согласится, выкручивает все в максимальную выгоду для себя, наглядно показывая, что выбора нет. подчинись или сдохни. проклятиям было плевать на человеческую сторону медали, но они уважали силу. её они боялись и чтили. какого это, видеть, как в единственном глазе напротив отражается призрачное пламя? а от стен отражается так и незаданный вопрос.

   хочешь еще раз узреть с м е р т ь?

или схватишься за протянутую руку хуевой, но хоть какой-то помощи?

— гето прекрасно знал, что вам не победить сатору. как и то, что сукуна скорее спалит каждого из вас в угоду своему эго. он знал это.

и безжалостно давит на гноящуюся рану. бесполезно быть человечным с тем, кто ценность людской души измеряет запахом и вкусом.